23 февраля. Я бегу домой: не родилось бы без меня то долгожданное чадо, которое — черт его знает — зачем захотело родиться в 1920 году, в эпоху гороха и тифа.

23 ноября. Сейчас побегу хлопотать. Мурочке 9 месяцев, она делает невообразимые гримасы. Когда я беру ее на руки, она первым долгом берет меня за усы, потому что усы — мой главный отличительный признак от всех окружающих ее безусых. Ее очень забавляет вентилятор у меня в комнате, кукла с проломленной головой без рук, «огонечек» и «лошадка». Стоит только сказать слово «огонечек», и она поднимает голову вверх. Ребенок она вполне законченный, очень закругленный, без недомолвок, неясных очертаний. Все в ней очень отчетливо — точно она взрослая. Теперь у нее начинают действовать ножки, ее тянет танцевать, и когда берешь ее на руки и помогаешь ей прыгать, упираясь ножками, она прыгает раз тысячу, доводя всех до изнеможения — сама в экстазе.

25 ноября. Мурочке наша соседка, жена домкомбедчика [прим. Комбед — Комитет бедноты], сшила пальто. Марья Борисовна второй день выносит ее на улицу. Каждая лошадка вызывает сенсацию. Ноги у нее очень крепкие, ей нравится давать им работу — и она смеется, когда упирается на них. Ко мне относится с кокетливой застенчивостью — если я подхожу, потупляется, и только по движениям ее рук и нервному перебиранию ног я вижу, что она ощущает мое приближение. Когда М. Б. укачивает ее, она говорит ей: собачка спит, папа спит, лошадка спит, вентилятор спит.

18 декабря. «Надо спать, не зевать, чтобы завтра не кричать, не мешать маме спать» — вот Бобины стихи, сочиненные им для Мурки. У Мурки не ноги, а пружины: 40 минут подряд она экстатически прыгает на руках — заморит двух трех человек — а сама хоть бы что.

31 декабря. Мурка окружена мифами — к которым прибавился еще один: самовар. Я говорю: пойдем смотреть самовар, она так и трепыхается. Слово «вентилятор» вызывает в ней огромные эмоции. Итак, ее вселенная: козлик из целлулоида, такая же кукла без рук и без ног с проломанным черепом, птички деревянные с (бывшими) длинными носами, свинка деревянная, матрешка деревянная — и зеркальная рамка без стекла. Существуют где-то невидимые, но вечно священные образы лошадки и собаки, при напоминании о коих она так и рвется вдаль.

3 января. Вчера Мура впервые — по своей воле — произносила папа: научилась настолько следить за своей речью и управлять ею. Все эти оранжевые голые трупы тоже были когда-то Мурочками и тоже говорили когда-то впервые — па-па! Даже синяя старушка — была Мурочкой.

2 февраля. Теперь чуть я сяду за стол, Марья Борисовна несет ко мне Мурку — по­ держи! — и пропало все, я сижу и болтаю два-три часа: кисанька, кисанька мяу, мяу, кисанька делает мяу, а собачка: гав, гав, собачка делает гав, гав, а лошадка но, но! гоп! гоп! — и это каждый день.

6 февраля. У Мурки каждый день новые причуды. Сегодня утром она впервые обратила внимание на свою тень. Тень от огонька — на стене. Увидела — и потянулась руками, хотела ухватиться за тень и отодрать ее от стены. — Замечательно, что изо всех игрушек, которые у нее есть, она больше всего любит спичку — обгорелую. Всякий ее крик можно унять, дав ей в руки спичку.

6 августа. Мурка процветает: ей очень хочется поговорить обо всем, что она видит, но ее мучает ее немота. Она подходит ко мне и показывает пуговку. Я говорю: пуговка, ее очень радует, что я говорю за нее, высказываю ее мысли. Она показывает на огонь. Я говорю: огонечек горит. Она в экстазе: да, да (единственное ее слово, очень для нее трудное, она всегда приостанавливается, прежде чем его произнести). Следит за мухой. Я говорю: муха летает. Мура хохочет от радости узнавания своих собственных мыслей, а мысли у нее уже есть, то есть почти есть — в словесной форме. «Выпуклая радость узнаванья».

12 декабря. Вот за стеною Мура уже начала свои словесные экзерцисы; кричит: А-ва! А-ва! Ава — значит собака. Кроме того, это самое легкое слово. Случается, что она, желая поговорить, выговаривает бессмысленно ава и только потом притягивает к этому крику зна­чение: показывает картинку с собачкой. Раньше фонетика, а потом семантика. Заумное слово уже после произнесения становится «умным».

Кошек она любит до страсти. Зовет их ксс. И всякую меховую вещь тоже зовет ксс. Тянется к моему воротнику, чтобы погладить, — и говорит: ксс, ксс. И когда я даю ей мою серую шапку, она кормит ее, укладывает спать и т. д.

Когда она подходит ко мне и выражает какие-ниб. желания, которые мне приходится угадывать, она неопределенно мычит. Но когда я угадаю, она, как из пушки выпаливает: да! Видно, что в это да уходят все силы ее существа.

17 февраля. Пятница. Мурке скоро 2 года. Она упражняется в говорении весь день, делает всевозможные словесные опыты, поет. Однажды по инерции она сказала:
— Мама-ама!
Я сказал ей: мама вовсе не ама, внушив ей таким образом, что ама сказуемое, имеющее характер порицания:
— Мама — хорошая, мама вовсе не ама.
Она мгновенно уловила этот оттенок и теперь, когда сердится на меня, говорит:
— Папа-апа!
Когда сердится на Зину:
— Диди-иди!

<…>

Кашу Мура называет бля-бля.

25 февраля. Вчера было рождение Мурочки — день для меня светлый, но загрязненный гостями. Отвратительно. Я ненавижу безделье в столь организованной форме. Беленсоны подарили Мурке колясочку с двигающейся и визжащей фигуркой, Абрам Ефимович — торт, Слонимская — матрешку и куклу, наши дети — слона, Слонимская — другого слона, Вейтбрехт — другую колясочку, Моргенштерн — чашечку, и т. д., и т. д., и т. д. Бедная девочка была ошарашена, нервы ее взвинтили до черт знает чего, и я боялся только одного: как бы не пришел еще один гость и не принес ей еще одного слона.

21 марта.Эпоха: Мурка, вместо: «Диди» говорит «Дидя». (Так она звала Зину).

Мне казалось, что сегодня я присутствовал при зарождении нового религиозного культа. У меня пред диваном стоит ящик, на котором я во время болезни писал. (Лида говорила по этому поводу: у тебя в комнате 8 столов, а ты, чудной ч[елове]к, пишешь на ящи­ке.) В этом ящике есть дырочка. Мурке сказали, что там живет Бу. Она верит в этого Бу набожно и приходит каждое утро кормить его. Чем? Бумажками! Нащиплет бумажек и сунет в дырочку. Если за­ бываем, она напоминает: Бу — ам, ам!

23 марта. Мура указала мне на вентилятор. Я запел:

Вентилятор, вентилятор,
Вентилятор, вентиля.

Она сразу уловила tune и запела:

Паппа папа папа папа
Паппапапапапапа.

Очень чувствительная к ритму девица.

25 мая С Мурой все это время я разговаривал «по-турецки» — на заумном языке. Когда она очень весела, слова так и прут из нее, а что говорить, она не знает, не умеет, и потому у нас происходит такой разговор.
Я: Карачура.
О н а: Майдабиля.
Я: Бум.
О н а: Бидядь.
Я: Навуходоносор.
О н а: Мамамекиляби.

Потом она говорит такие слова — с необычайной словоохотливостью:
— Бэданилли! — Бадяба!
— Лявы. Ливотявы. Ман.
— Д’апэн и т. д.

Я записал. Это она говорит только в возбужденном состоянии, когда словесной энергии в ней очень много.

10 августа.Мура больна. Кровавый понос. Я не узнал ее — глаза закатываются, личико крошечное, брови и губы — выражают страдание. Смотрел на нее и ревел. Как она нюхала розы, как мухи ползали по ее лицу, как по мертвому. Слава Богу, сейчас легче. Как я счастлив, что достал деньги: купили лекарств (я ночью ездил в Знаменскую аптеку) — купили спринцовку — денег не было даже на полфунта манной.

20 августа. Вчера был Спас. Уехал на дачу опять — желтый, выжатый. «Поправлюсь!» Перед глазами тощее, красноносенькое, злое, несчастное лицо Мурочки — крошечное, изглоданное болезнью. Брови как у медузы, рот страдальческий — слова без выражения, упрямо повторяемые тысячу раз. Как сумасшедшие ликовали мы с Машей, когда нам показалось, что она выздоравливает. Слова появились у нее во время болезни новые: ей предлагали кисель и сказали: «хочешь кис-кис». «Кис» напомнило ей кошку, и она сказала «мяу-ам». Теперь она всегда называет кисель «мяу-ам». Меня страшно волнует, как она провела ночь. Бедная Маша. Да и все мои дети — весь дом — все мы болеем Муркой. Ни о чем не думаем, ничем не живем.

20 декабря. У Мурки сегодня был ин­тересный диалог с собою. Она стучала в дверцу ночного столика и сама боялась своего стука. Стукнет и спрашивает: кто там? (испу­ганно) Лев? или (спокойно) я? Лев или я?

22 декабря. Написанное на этой странице есть стенографическая запись Муркиных разговоров. Она разговаривает со всеми, даже с неодушевленными предметами. Говорит все слова, но это тени настоящих слов: оте — хочешь, ди — иди, пать — спать и т. д. Кто-то — то, дума — думаешь. Глаголы почти всегда в неопределенном наклонении: Я там пать. Я записал во время ее утреннего визита, но обычно она говорит интереснее. Ей Аннушка сказала: я съем твою кошку. Она спрашивает: «Ти — лев?» Сегодня утром запишу еще больше. По утрам она приходит ко мне убирать мою комнату, — и любит, когда я даю ей бумажку бросить в корзину. Я грозным голосом кричу: в корзину! Она сейчас же берет бумажку и идет с нею кругом стола. Когда ей читают непонятные ей стихи, она думает, что в них вообще нет смысла, и потом берет книгу и часами предается глоссолалии:

Та ра ма ка та ла ла,
Та ра му ка я.

Причем всякая вторая или третья строчка имеет у нее дактилическое окончание. Эти строчки она произносит с особым удовольствием. Вчера вечером я лежал с нею на кровати и сказал: «у меня плохие глаза, я плохо вижу». А она протянула руки к моим глазам и давай разжимать мне веки. Я говорю: «мне нужны очки». Она: «Не, ты не дядя, ты папа». Она знает, что очки свойственны дяде (Маршаку), что это его главный и основной признак. Все слова, которых она не может выговорить, для нее а-а-а или у-у-у — это универсальные слова с универсальным значением. Иногда целая фраза «Я а-а-а ава и потом у-у-у».

23 декабря. Мурка, если чего не понимает, спрашивает: где? Вчера я сообщил ей потрясающий факт, что на улице две курицы с петухом дерутся. Она: «где? Ти сам виде?» У нее понятия о собственности: Памба сказала: Боба мой, а не твой. — Боба, ты Памба монь (мой)? (ты собственность Памбы?). Боба: Я мой монь. Она не поняла: Какаля монь?

24 декабря. Первое длинное слово, которое произнесла Мур­ка , — Лимпопо. У Бобы есть привычка вместо хорошо говорить «Лимпопо», кроме того Мура слыхала, что Боба идет в Пэпо [прим. ПЕПО — Петроградское единое потребитель ское общество] — и вот сегодня, играя с куклой, она говорит ей: Ляля, ты да топ’топ? Т. е. Ляля, ты куда идешь? И отвечает от имени куклы: Я лимпопо топ-топ.

30 декабря. Муркино утреннее. Мурка уговаривает Лидку встать: и ава Тоби встала, собака Джими встала, много собак Тоби тать, и ава Дими тать…

Побежала за Аннушкой: Анюта, папе или какалю, или тяй! (или какао, или чай)

Говорят ей: ну, скажи дяде спасибо!
— Он и так дал!

А вчера было очень забавно. Она пристала ко мне, чтобы я нарисовал ей лошадку. Я по инерции сказал, не думая:
— Дай сто рублей, нарисую.
И занялся чем-то, забыл о ней. Вдруг смотрю, бежит и несет измятые бумажки. — На, га-га. (На, рисуй.)

Вот и Новый Год. 12 часов 1923 года. И все же я почему-то люблю 1922 год. Я привязался в этом году к Мурке, меня не так мучили бессонницы, я стал работать с большей легкостью — спасибо старому году!

2 января. Мурка стоит и «читает». Со страшной энергией в течение двух часов:

Ума няу, ума няу, ума няу, уманя

перелистывает книгу, и если ей иногда попадется под руку слово, вставляет и его в эту схему, не нарушая ее. Раньше ритм, потом образ и мысль.

Мурку исцарапала белая кошка, случайно вторгшаяся в нашу кухню. Кошку стали выгонять. Мурка плакала, но кричала: я люба мяу! Я люба мяу. Мяу не бебя!

Мура вообще очень чувствительна. Я хотел ей дать книжку. — Цю эту нику (не хочу эту книжку). — Почему? — Мяу ам титю, а я не люба. (Там кошка ест птицу, а я не люблю.) Интересно: «хочу» у нее — хотю, а «не хочу» — цю.

5 января. Вчера к вечеру я сказал Мурке, что она — кошечка. Она вскочила с необыкновенной энергией, кинулась на пол, схватила что-то и в рот. «Митю ам!» (Мышку съем.) Так она делала раз 50. Остановить ее не было возможности. Она только твердила как безумная: «Еще де митя? » (где еще мышь) — и то­ропливо, торопливо, в большом возбуждении хватала, хватала, хва­тала. Это испугало меня (самый темп был страшен). Я сказал: кошка отдыхает, спит. Она легла на минутку, но потом опять: а где еще пиня? (птица). И пошла глотать маленьких пташек. Я пробовал показать ей картинки. Я — мяу! — закричала она.

6 января. Мурка была в кровати, когда ей сказали, что Дедка Мороз, может быть, принес ей на елку подарки. Как она закричала: куку, куку (куклу), и торопила, чтобы ее одевали. Топ-топ, топ к елке, и не знает, куда смотреть. Легла на живот, глядит под елку, видит куклу — и как зачарованная. Потом к маме: «Ти дума, это яя (зайчик), а это кука».

10 января. Мурка цитирует «Крокодила» —

Тут голос раздался Тотоши:
А можно мне кушать калоши?
Но Ваня ответил: ни-ни,
Боже тебя сохрани!

Моня мне ам топ-топ?
Ваня хаха: ни не!
Дя (нельзя) ам топ-топ!

17 января. У Мурки такое воображение во время игры, что, когда потребовалось ловить для медведя на полу рыбу, она потребовала, чтобы ей сняли башмаки. Сейчас она птичка — летает по комнатам и целыми часами машет крыльями.

26 января. Мура была вчера на улице: «была не ночь, а луна топ-топ». Это ее очень удивило.

30 января. Кончил Мюнх­гаузена. Прибежала Мурка:
— Дай Моньдондынь! (Мойдодыр)

13 ферваля. Суета перед отъездом в Москву. Мура боль­ на серьезно. У нее жар седьмые сутки.

24 марта. Мурка гуляет с Аннушкой в садике. Лужи. Аннушка запрещает ей ходить по лужам. Когда Мурке хочется совершить это преступление, она говорит: «Аннушка, дремли, дремли, Ан­нушка».

29 марта. Мурке дают карамельки — и говорят: соси, а когда карамелька станет маленькой, можешь грызть. Она каждую минуту открывает рот и спрашивает: а или у? т. е. большая или маленькая.

20 апреля. Мурка, ложась спать:
— Мама, я укрыта?
— Да.
— А мне тепло?
— Да.
— Ну, я буду пать.

27 мая. Вечером буря. Град, гром. На Муру огромное впечатление. Во время грозы она кричала:
— Г(р)ом! пошел вон, — и топала на него ногами. И так запугала себя, что в конце концов спросила:
— Что это там на корзинке?
— Бобин ранец.
— А я думала: г(р)ом!

7 октября. Приехал из Крыма, привез Муре ка­мушки — она выбирает из них зеленые — и про каждый прибегает за четыре комнаты спрашивать: это зеленый?

13 октября.Мурка забавна. Лежит на диване. Я налетел на нее, будто хочу поколотить. — «Дулак!» — и сейчас же испугалась: «Это я дивану. Теперь ты меня не полокотишь?»

24 октября. Клячко — хлопоты о «Муркиной книге». Мурка каждый день спрашивает: «Когда будет готова моя книга?» Она знает «Муху Цокотуху» наизусть и вместо:
Муху за руку берет
И к окошечку ведет —

читает:
Муху за руку берет
И к Кокошеньке ведет.

<…>

Мурке сказали, что она заболеет, если будет есть так мало. Она сейчас же выпила стакан молока и спросила: «А теперь я не умру?»

30 октября. Я Муре рассказывал о своем детстве. Она сказала:
— А я где была?
И сама ответила:
— Я была нигде.
И посмотрела на небо.

Мура поет:
И сейчас же щетки, щетки
Затрещали, как три тетки.

Иногда она говорит две тетки.

7 ноября. Сейчас держу корректуру «Муркиной книги». Часть рисунков Конашевича переведены уже на камень. Я водил вчера Мурку к Клячко — показать, как делается «Муркина книга». Мурку обступили со­ трудники, и Конашевич стал просить ее, чтобы она открыла рот (ему нужно нарисовать, как ей в рот летит бутерброд, он нарисовал, но непохоже). Она вся раскраснелась от душевного волнения, но рта открыть не могла, оробела. Потом я спросил ее, отчего она не открыла рта:
— Глупенькая была.

<…>

Мы очутились с Мурой в темной ванной комнате; она закрича­ла: «Пошла вон!» Я спросил: «Кого ты гонишь?» — «Ночь. Пошла вон, ночь».

Мурка плачет: нельзя сказать «туча по небу идет», у тучи ног нету: нельзя, не смей. И плачет.

Поет песню, принесенную Колей:
Ваня Маню полюбил,
Ваня Мане говорил:
Я тебя люблю,
Дров тебе куплю,
А дрова-то все осина,
Не горят без керосина,
Чиркай спичкой без конца,
Ланца дрица цы ца ца!

И говорит: «Он ее не любит, плохие дрова подарил ей».

Лида сказала Муре, пародируя маршаковский «Пожар»:

Мать на рынок уходила,
Дочке Муре говорила:
Печки, Мурочка, не тронь,
Жжется, Мурочка, огонь.

Мура послушала и сказала: так нельзя говорить. — Почему? — «Потому что дальше будет:

Стало страшно бедной Лене,
Лена выбежала в сени, —

а если ты скажешь:

Стало страшно бедной Муре,
Мура выбежала в сени, —

то будет некрасиво». — Словом, она сообразила, что Лидин вари’ ант, в дальнейших строках лишит это стихотворение рифмы! А ей 3½ года.

24 ноября. Лида: Мура, иди сюда! — Я стираю белье. — Иди сюда стирать! — А как же я море возьму. — Море нельзя взять ведь.

3 декабря. Мура Лиде: «Знаешь, когда темно, кажется, что в комнате зве­ри». Мура сама себе: «Тебе можно сказать: дура?» — «Нет, нель­зя». Сама же отвечает: «Можно, можно, ты не мама».

5 декабря. Мурка у Коли (Коля читает и старается отделаться от нее), указывая на висящую на стене геогр. карту Европы:
— Это зверь?
— Нет, это Европа.
— А зачем же у него ножка? (Указывает на Италию.)
— Это не зверь, а география.
Мура смешала слово география с типографией.
— Я географии боюсь. Я там плакала, потому что там шум.
— Нет, Мурочка, география это такая наука.

9 декабря. «Муркина книга» вышла, завтра будет послано в Москву 500 экз., если литограф Горюнов выпустит книгу, не получив по счетам. Клячко прячется от кредиторов и, заслышав звонок телефона, просит сказать, что его нет дома.

10 декабря. Это я пишу утром, в постели. Вдруг слышу шаги, Боба ведет Мурку; Мурка никогда так рано не встает.
— Что такое?
— Где «Муркина книга»?
Тут только я вспомнил, что три дня назад, когда Мурка приставала ко мне, скоро ли выйдет «Муркина книга», я сказал ей, что обложка сохнет и что книга будет послезавтра.
— Ты раз ляжешь спать, проснешься, потом второй раз ляжешь спать, проснешься, вот и будет готова «Муркина книга». Она запомнила это и сегодня чуть проснулась — ко мне.

11 декабря.Боба спрашивает Муру:
— Кто такой Чехонин? Ты знаешь?
Мура: — Да, это Анненков.
— Кто такой Анненков?
— Это Чехонин.
— Кто же Чехонин?
— Это Клячко.
— Кто же Клячко?
— Это типография.

Мура думает, что воры — это особенные люди, признак которых вовсе не в том, что они воруют. «Боба мне рассказывал, что наше белье украли воры».

12 декабря. Сегодня высокоторжественный день моей жизни: утром рано Мура получила наконец свою долгожданную «Муркину книгу».
Вошла с Бобой, увидела обложку и спросила:
— Почему тут крест?…
Долго-долго рассматривала каждую картинку — и заметила то, чего не заметил бы ни один из сотни тысяч взрослых:
— Почему тут (на последней картинке) у Муры два башмачка (один в зубах у свиньи, другой под кроватью)?
Я не понял вопроса. Она пояснила:
— Ведь один башмачок Мура закопала (на предыдущих страницах).

27 декабря. — Мурочка, иди пить какао! — Не мешайте мне жить!

Мурочка страстно ждала Рождества. За десять дней до праздни­ ка Боба положил в шкаф десять камушков — и Мурочка каждое утро брала по камушку.

На Рождество она рано-рано оделась и побежала к елке.
— Смотри, что мне принес Дед Мороз! — закричала она и полез­ ла на животе под елку. (Елка стоит в углу — вся обсвечканная.) Под елкой оказались: автомобиль (грузовик), лошадка и дудка. Мура обалдела от волнения. Я заметил (который раз), что игрушки плохо действуют на детей. Она от возбуждения так взвинтилась, что стала плакать от каждого пустяка.

30 декабря.
Мура в первую ночь после Рождества все боялась, что явится Дед Мороз и унесет елку прочь.

20 января. Сегодня Мурочка взобралась ко мне на подоконник. — Куда ты лезешь? — Зиму гнать! Зима, пошла вон.

12 мая. Мура нашей служанке:
— Коля мой брат. А знаешь, зачем он живет в другом доме? Потому что этот брат мой зенился. Он зенился на одной чужой девушке, которая очень любит меня.

27 июня. Мура говорит: большой мяч познакомился под столом с малень­ким.

15 июля. Вечером на тер­расе я пересказывал «Золотого гуся» Муре — и всякий раз, когда в сказке появлялся новый персонаж, она спрашивала: «А он доб­рый? » Ей надо знать, сочувствовать ли ему или нет, тратить ли на него свою любовь: — «И вот видит, в лесу у дороги сидит голодный старичок». — «А он добрый? » — «Да». — «Ну так мне его жалко». Когда я рассказывал о бедствиях второго сына вдовы, Мура попро­сила пропустить. Печального она не любит, и в «Мухиной свадьбе» пропускает середину.

17 июля. Вечером у Муры; рассказывал ей сказку о «Черепахе, Серне, Мыши и Вороне». Когда я подошел к то­му, что Серна попала в сеть, Мура деловито спросила: «А потом?» (т. е. «будет ли серне хорошо потом? выцарапается ли Серна из сети? »). Когда я сказал, что и черепаха попала к охотнику, — повто­рился тот же вопрос…

— Когда она увидела меня, она крикнула: «Папа, идем в туман». Оказывается, что вокруг кое-где — клочья тумана — Мура захотела их исследовать.

22 июля. Вчера Мура побила прутом Юлю. М. Б. отня­ ла у нее прут, сломала и выбросила. Месяца два назад Мура запла­ кала бы, завизжала бы, а теперь она надула губы и сказала равно­ душным тоном профессиональной забияки:
— Прутов на свете много.

22 августа. Третьего дня ко мне в комнату влетела трясогузка. Боба поймал ее — посадил в плетеную корзину. Мура требовала, чтобы птичку не пускали на волю, а устроили бы ей клетку. Предвидя, что она будет плакать, если мы, вопреки ее желанию, выпустим птицу, Боба придумал хитрость: он дал птицу Муре в руки, Мура не удержала ее — и птица улетела якобы по вине Муры. Это так ошеломило Муру, что в то время как другие дети кинулись к дереву вслед за птицей, Мура закоченела на месте — минуту, другую, пятую стояла без движения — даже жутко было смотреть. Я видел ее спину и по спине понимал, как ей трудно повернуться к нам. Вдруг Марья Николаевна засмеялась (чему-то другому). Мура закричала — и кинулась прочь. — Зачем вы надо мною смеялись? — сказала она мне потом.

6 сентября. Дня 3 назад Боба почувствовал себя оскорбленным в самых лучших своих чувствах: после того, как он выдержал пере­ экзаменовку по фр. языку, я дал ему учить фр. слова. Со свойствен­ ной ему силой упрямства он стал защищать свое право на безделие. Дошло до того, что он объявил голодовку, не ел ничего 24 часа, ушел из дому, но к французскому не прикоснулся. Мы с Марией Борисов­ ной обсуждали, что с ним делать. На совете присутствовала Лида. Мура — руки за спину — ходила по комнате. Очень хмурилась, и вдруг: «Если Боба не хочет учить фран… суски, пусть учит немецки…»

Так мы и сделали. Боба стал учить немецкий, а к французскому и прикоснуться не желает.

15 сентября. Мура:
— Я хочу жениться на Бобе.
— Почему?
— Я его люблю.
— И ты больше не будешь наша?
— Нет, не буду.
— Кто же ты будешь?
— Вам тетенька.

9 ноября. По морозу вернулись мы домой в 9-м часу — страшно позднее для меня время. Мура уже спала. Завтра встанет и прибежит, чтобы я ее «мучил». Каждое утро я «мучаю» ее: делаю страшное лицо и выкрикиваю: «Мучение первое — за нос тягновение! Мучение вто­ рое — за шею дуновение! Мучение третье — живота щекотание!» Она охотно подвергается пыткам — всех пыток не меньше две­ надцати, и если я пропущу которую-нибудь, напоминает: ты забыл одно мучение, по пяткам ты еще меня не бил. Особенно упоительно для нее «с высоты бросание». Конечно, я не причиняю ей никакой боли, но все же к ее веселью примешивается какой-то радостный страх, который и делает эту игру упоительной. «Я твой мучитель, а ты моя ж е р т в а » , — сказал я ей, желая расширить ее словарь. "Ты мученица,ты жертва«.Она усвоила это слово,но на беду в тот же день ей попалось еще одно слово, «бюст». (У нас в переулке какие-то ремесленники делают бюсты Ленина — из окна видно.) И вот, подойдя через час к окну, она сказала «там делают жертвы Ленина. Много-много жертв Ленина». Перепутала два новых слова.

24 ноября. Мура освоилась с бабушкой. На третий же день бабушка в передней машет (крыльями), а Мура ей:
— Вы еще не вылупились.

Предполагается, что бабушка — птенчик в яйце.

26 ноября. Мура: Боба такой плутов (образовано от плутовка).

18 декабря. У М. Б. болит голова. Она сказала: «Свету божьего не вижу». Мура передает: у мамы так болит голова, что она уже свету не видит, ей темно-темно«.

Вчера Мура ставила театр — из зверушек. Играла колобок. Но в настоящем театре тьма сменяется светом. Поэтому она для иллюзии закрывала глаза и, открыв, говорила: «зажгли электричество».

25 декабря. Мура все еще свято верит, что елку ей приносит дед Мороз. Старается вести себя очень хорошо. Когда я ей сказал: давай купим елку у мужика, она ответила: зачем? Ведь нам бесплатно принесет Дед Мороз. Мурка и верит и не верит в Деда Мороза. Сейчас она сказала М. Б.: «я думаю, что Деда Мороза нет, как и черта нет. А прямо пришли два мужика и принесли елку — и все, что под елкой». Но потом опять увлеклась этим мифом. Для нее реальности нет, а есть игра — и она по воле разрушает границы. — Ну, если нет Деда Мороза, откуда же взялась елка? — спросил я. — Я думаю, она выросла в комнате, вместе с игрушками.

К вечеру Мурка по-своему распорядилась мифом о Деде Морозе. Она устроила елочку для своих кукол — маленькую — вершка в полтора — и сказала им, что эту елку принес дедка Морозка, «за то, что они были хорошие». Словом, весь наш обман она видит насквозь и не разоблачает его лишь из желания подольше пользоваться им — и наслаждаться…

11 января. Мурочка вчера очень хорошо представляла мне сказочку о храбром зайце — с помощью игрушечных зайцев, салфетки и кукол. Деревянный Крокодил был серым волком.

16 января. Мура играет в мяч и говорит: и кресло умеет играть в мяч, и стена умеет, и печка умеет. Ей сделали из бумаги монеты: 3 к., 2 коп., 1 к., и она, не подозревая, что это для усвоения математики, играет в магазин, в лавку.

16 февраля. Мура терпеть не может картину Галлена «Куллерво», снимок с которой я привез из Куоккала. Она требует, чтобы я повесил ее лицом к стене. «Ой, чучело!» — говорит он[а] про Куллерво.

21 февраля. Были у меня вчера Женя Шварц и Ю. Тынянов. Мура сидела на чемодане и вдруг: «Ой, не курите вы мне». Каждое yтро она приходит ко мне перевернуть листок календаря — и смотрит, далеко ли до дня рождения. Вчера открыла Шварцу дверь и сразу: «Ну, приходи ко мне на именины!» Про новую книгу «Айболита»: «Ой, эта книга такая смешная, там есть обезьяна — мы с Андрюшей так и падали на пол oт смеха». Оказывается, они сказали себе: «давай падать на пол oт смеха», и падали раз за разом.

23 февраля. Завтра Муркино рождение. Сейчас она войдет устанав­ ливать этот факт при помощи календаря.

<…>

Что же не идет Мурочка? Она всегда в соседней комнате замедляет шаги, и там lingers [прим. задерживается], а потом буйно врывается бурно в комнату, — зная, что доставляет своим появлением радость. Вообще она уже очень тонко улавливает психические отношения, и это даже пугает меня. У меня тоже была эта дегенеративная тонкость, но только вредила мне.

Вчера Мура сочинила загадку. «Я без рук, без ног, но с но­сом». — Лодка.

<…>

Что же не идет Мурочка? Уже девять часов, а она не идет. Пойду к ней, хотя и холодно в ноги. Пришла. Перевернула листик: (завтра рождение), перевела стрелку часов (часы отстают на 10 м.) и поту­шила электричество.

24 февраля.
Наступил торжественный день: рождение Муры. Я с вечера вымыл голову, теперь надел парадную толстовку, полуновые брюки — и жду. М. Б. дарит ей стул. Бабушка колыбель, куколку и игрушечные блюда с яствами, Боба — лошадь, Лида — чашечки, я какую-то монресориевскую штуковину, все это копеечное, но восторгам не будет конца.

Я сказал ей, что ничего не подарю. Она сказала: Ну, ничего, зато ты меня «помучишь». Для нее мое мучительство — праздник. Я обещал ей к тому же рассказать дальше про Айболита.

22 марта. С Мурой чуть я выхожу на улицу, сейчас начинает идти снежок. Она уверена, что я это так нарочно устраиваю. Прячется в шкаф.

29 марта. Мура услыхала из моего разговора с Гэнтом об экспери­ментальном И-те проф. Павлова. Я сказал, что там режут собак и мышей — и объяснил зачем. Это произвело на нее колоссальное впечатление: она около получасу размышляла вслух на эту тему.
— Сереньких мышей можно (резать), сереньких не жалко, отто­го что они нехорошие, а белых не надо, они очень хорошие. И проч.

20 апреля. Мура утром входит. — Я всегда забываю рассказать тебе сказку. — Садится. — О мальчике Паше. Он был маленький. У него не было особенной работы. Он служил во дворце. Когда идет царевна в длинном платье, платье дотрагивается до земли и пачкается…

Вчера с Муркой мы были у Колиной тещи, у Марии Николаевны Рейнеке. Шли назад. Я заметил узкий проход между двумя домами, которого раньше никогда не видал. «Идем, Мура, этой доро гой». — Какая это улица? — «Необыкновенная!» На нее эти слова произвели большое впечатление. Мы идем по «Необыкновенной Улице». — А люди здесь обыкновенные? — спрашивала она. Оказывается, что сказка о Паше, это сказка о паже.

11 мая. О Муре: мы с нею в одно из воскресений пошли гулять, и она сказала, что ей все кругом надоело и она хочет «в неизвестную страну». Я повел ее мимо Летнего сада к Троицкому мосту и объявил, что на той стороне «неизвестная страна». Она чуть не побежала туда — и все разглядывала с величайшим любопытством и чувствовала себя романтически. <…>

Тут люди совсем другие — не знаю чем, а другие.

Дети (пионерки) покачали ее на качелях, она видала, как мальчишки бегают внутри труб, приготовленных для канализации, и когда в Неве стал купаться какой-то мужчина (был холодный ветер, и вода ледяная, но — солнце), она закричала:
— Смотри, неизвестный человек купается в неизвестной реке! Она же сказала матери: «Уж как ты себе хочешь, а я на Андрюше женюсь!» Он ей страшно нравится: мальчишеские хвастливые интонации. Когда она поиграет с ним, она усваивает его интонации на два дня — и его переоценку ценностей. Он говорит так. Ему скажешь «иди домой». Он: «Хорошо иди домой! когда два часа!» К Муре вообще в минуту прилипает чужой тон речи: сказки она рассказывает, как Екатерина Федоровна.

На днях стала копать червей — и раскладывала на камушке и уходя сказала мальчикам: не троньте без меня.

Спрашивает: кто написал «Луну и Мышонка». Ей говорят: Памба. — Разве она умерла? — Нет. А почему она должна умереть? — Все писатели умирают. Напишут и умрут. Пушкин, например: написал царя Салтана и умер.

13 мая. Учу Муру азбуке. Входит утром торжественная. Знает уже у, а, о, ж, р.

<…>

Мура чавкает. «Съела». — Что съела? — «Вот эти шоколадные штуки, которые на шкафу» (шкафчик шоколадного цвета). — (Подождав, глядит, он остался цел.) «Снова родились. Снова съем». Вот и борись с детской сказкой, когда их жизнь — Сказка!

23 мая. Мура у себя на вербе нашла червяка — и теперь влюбилась в него. Он зелененький, она посадила его в коробку, он ползает, ест листья — она не отрываясь следит за ним. Вот он заснул. Завернулся в листик и задремал. Она стала ходить на цыпочках и говорить шепотом. Перелистывала журнал дамский — моды: ах, какие свежие женщины.

29 мая. Сегодня я занимался с Мурой. <…> Она относится к своим занятиям очень торжественно; вчера я сообщил ей букву ш. Сегодня спрашиваю: — Помнишь ты эту букву? — Как же! я о ней всю ночь д у м а л а .

4 июня. Мура в июне 1925 г.:
— Чуть мама меня родила, я сразу догадалась, что ты мой папа!

<…>

Мура вообще очень забавна. Вышла с Лидой гулять. Подошла к лесу. «Идем, Лида, заблуждаться!» — «Нет, не надо заблуждать­ся. П. ч. что мы будем есть» . — «А тут кругом добыча бегает».

Третьего дня на песках ей завязали на голове платочек с двумя узелками: узелки похожи на заячьи ушки, значит, она зайчик. Зна­чит, трава, растущая кругом, — капуста. Сразу в ее уме появились какие-то другие зайцы: вертихвост, косоглаз и т. д. Она стала без конца разговаривать с ними. Спорая игра стала ритмичной. Зайцы стали разговаривать стихами. Для стихов потребовались рифмы, все равно какие. Я перестал слушать и вдруг через четверть часа услыхал:

Шибко зайчик побежал
А за ним бежит… журнал.

— Какой журнал? — спрашиваю. Ей задним числом понадоби­лась мотивировка рифмы. Но она не смутилась. — Журнал? Это зайчик такой. Он читает журналы, вот его и прозвали журналом. (Пауза — а затем новое развитие мифа.) У него бессонница, как у тебя. Ему трудно заснуть, вот он и читает на ночь журналы.

После чего Журнал был беспрепятственно введен в семью зай­цев и существовал целый день.

Но на следующий день, когда мы стали играть в зайцев, она сказала:
— Нет, таких зайцев не бывает. Зайцы никогда не читают журналов, — и ни за что не хотела вернуться ко вчерашнему мифу. Видно, и вчера она чувствовала некоторую неловкость в обращении с ним.

8 июня. Мура пишет букву ж, потом ш, но к забыла.

Палочки я сделал из картонной коробочки. Не только палочки, но и дуги для Р, С, О — они принесли Муре огромную пользу, заменили писание и отчасти научили писанию.

Мура: Ч — это перевернутый стульчик.

Любит ставить эту букву вверх ногами. Путает Т и П.

Сделали из спичек слово. Она с такой энергией выдохнула п, что верхняя спичка отлетела.

Я она узнала только сегодня — 8 июня. К этому привязалась еще цифра 8. Ей нравится, что это о на о. Ю она сама увидала в газете и стала спрашивать, какая это буква — и я в шутку сказал, что не скажу, тем сильнее она ее запомнила. (Романтика запрета.)

28 июня. Мура принесла крота в ведре — хорошенького — бархатистого — но, очевидно, его пригрело солнце, он издох, Мура страшно рыдала над ним. Мы его похоронили.

30 июня. Дождь. Устроил школу для Муры внизу. Вчера она узнала букву З и безошибочно прочла слова зуб, зоб, зал, заря, роза, коза и т. д. Сегодня она с упоением приготовила вы­ веску ШКОЛА и написала проект могильной доски для крота ТУТ СПИТ КРОТ.

1 июля. Занимался с Мурой в школе: мы с Бобой сделали таблицу всех букв, которые Муре известны (18 штук), устроили из чемодана парту и Мура ве­ рит, что эта школа какое-то совсем особенное место: там она благоговейна, торжественна, необыкновенно податлива.

А за столом она невозможна. По поводу каждого куска — спор и длинные уговаривания. Дают тарелку супу, на нее нападает столбняк… «Мура, ешь! Мура, ешь!» Сегодня в отсутствие мамы она так извела Лиду (не без содействия Бобы), что Лида, 19-летняя девушка, вдруг упала головою на стол и заплакала.

2 июля. К Муре вчера я попробовал применить тот же метод, котор. когда-то так действовал на Колю. Мы были на море — она устала: «далеко ли дом? » И я, почти не надеясь на успех, сказал ей: «Видишь, тигры, пу! пу! давай застрелим их, чтобы они не съели вон того человека!» Она как на крыльях побежала за воображаемыми тиграми — и полверсты пробежала бегом — не за­мечая дороги. Сегодня научил Муру букве Н…

<…>

Могилка вышла хороша: Мура написала на дощечке: ТУТ СПИТ КРОТ — обсыпала дощечку землей, убрала цветами и камушками.

4 июля. Мурина школа очень забавна. Есть у нас и мел, и доска, и веник для выметания мела, и гнездышко (естеств. науч­ ный отдел), и таблица на стене, и парта. И на дверях бумажка с надписью школа. Я велел Муре почаще читать эту надпись — и порою наклеиваю вместо этой бумажки другую, с надписью болото, базар, конюшня. Она мгновенно прочитывает новое слово, срывает бумажку и восстанавливает честь своей школы. Но когда я сказал, что больше таких унизительных бумажек не будет, она огорчилась. «Будет очень скучно».

5 июля. Мура вчера подробно рассказывала Твардовскому, как рождается ребенок у Зайчихи. Вдруг у нее в животе сделалась дырочка. Зайчиха испугалась, а дырочка делается все больше и больше. Позвала доктора. Он сделал лекарство (взял натолок морковки и смешал с касторкой) и стал замазывать дырочку. Но — напрасно и т. д.

6 июля. Мура третьего дня о Боге. «Он на небе? Как же он там держится?» (И скосила глаза.) — Нет, он на небе и на земле. — Как же он прыгает туда и сюда?

8 июля. Вчера Мура выдумала особый способ пререкаться со мною: она говорит мне: «Ты коробочка спичек», я: а ты подсвечник. — «А ты завялый цветок»… Она очень удачно определила меня: «А ты умершее дерево, а ты кости издохшей собаки».

После неприятных пререканий, мы придумали пререкания приятные: ты звездочка, а ты шоколадка.

17 июля. Муре третьего дня куплен учебник. Мура называет его то букварь, то словарь. Она теперь — из самолюбия — начинает произ­водить работу «складов» в уме — долго смотрит в слово, молчит (даже губами не шевелит) и потом сразу произносит слово. Вчера она прочла таким образом мороженое. У нас гостит Сима Дрейден — и она очень любит демонстрировать пред ним свое искусство: прочла в «Красной газете»: война. Красная, спорт, скачки. Вчера я познакомил ее с Инной Тыняновой 9 лет, завел их в лес, «в неизвестную страну» — которую, в честь их имен, назвал Иннамурия. Они затараторили — стали сочинять всякие подробности про эту страну. Так как под ногами у них были веточки и сучья, которые в глазах Муры теперь имеют характер букв, то она сказала:
— В Иннамурии под ногами словарь.

Потом стали говорить про столицу Блям-Блям. Это слово получилось так. Если Муре что не удается или что неприятно, она говорит «блям». Я написал ей это слово, она не могла прочесть и сказала блям, а я подумал, что она прочла и говорю: верно!

<…>

К Муре с полдня пришла Инна Тынянова. Легенда об Иннамурии растет. Мура говорила по-иннамурски, читала иннамурские стихи, они путешествовали с Инной в Иннамурскую страну — и пр.

23 июля. М. Б. сказала, что мои занятия с Мурой — «издевательство над бедною девочкой».

1 августа. Мура. «Папа, сегодня со мною б[ыла] маленькая трагедия» (она упала на ведро, где рыбы). Я выслушал ее и спросил: «А что такое трагедия?» — «Трагедия это… ну как тебе объяснить? Я сама не знаю, что такое трагедия».

11 августа. Вышел для Муры первый № «Иннамурской Газеты». Мура хочет быть собакой Джэком и требует, чтобы я затягивал ее шею ремеш­ком.

24 августа. Муре очень нравится Пушкин. «Он умер? Я выкопаю его из могилы и попрошу, чтобы он писал еще».

А Ленин? Он тоже умер? Как жаль: все хорошие люди умирают.

31 августа. Мура: — А неужели Гайавату не Пушкин написал?

5 сентября. День чудесный, — скоропреходящие дож­ди и солнце, осеннее. В Иннамурии пахнет вереском, грибами, брус­никой, бродил с Мурой по Иннамурским холмам.

6 сентября. Сейчас, разбирая бумаги, нашел свою старую запись о Муре, относящуюся к 1924 г. 10/IX.
— Мама, бывают воры хорошие?
— Воры?
— Не делай ты таких страшных глаз, мне тогда кажется, что ты — вор!

Там белочка другая,
Там зайчик спит, лежая.

4 ноября. Мура: — А ты, мама, была когда-нибудь на другой звезде?

8 или 9 декабря. — «Каракуль» объявление в газете. Мура говорит: этими меха­ми твой бородуля пишет. (Бородуля писал каракулями) [прим. О романе Чуковского «Бородуля»].

25 декабря.Слышен голос Муры. Она, очевидно, увидела елку.

Мура. Лошадь. — Кто подарил? Никто. «Никто» (ей стыдно ска­ зать, что дед Мороз, в которого она наполовину не верит). Бобе коше­ лек, Коле кошелек, Лене на юбку. Мура получила лошадь — и при­ шла спросить, как назвать ее. Я сказал «Савраска» и стал читать стихи Некрасова — из «Смерти Крестьянина». Мура все эти стихи переносила на свою игрушечную Савраску и, тихо плача, любовно гладила ее и целовала (тайком).

24 января. Инна сказала: «Почему Мура мне не позвонит?» Я сказал: «Ишь какая ты важная, позвони Муре первая». Придя домой, я передал этот разговор Муре. Она сказала: «Я ей позвоню, чтобы она позвонила мне первая».

И действительно пошла к телефону.

Сегодня первый раз она сама говорила по телефону.

26 января. [Мура] страшно просит маму, чтобы ей вместо платьица сшили кофту и юбку. «Чтобы знали, что я девоч­ка». Инну обожает до такой степени, что ей самой это страшно. Пришла к матери и покаялась:
— Знаешь, я бабушку люблю меньше, чем Инну.

<…>

Очень забавно Мура нянчит Татку. Садится на большую кровать и держит ее поперек живота.

27 января. Мурка увлекается рисованием. Вчера нарисовала прачешную и белье.

29 января. Мура хочет сидеть на лошади верхом. Ей объяснили, что девочкам сидеть верхом невозможно. Тогда она закатала кверху юбку и превратилась в мальчика. Напялила Колину шапку, села на лошадь верхом и не слушает никаких резонов. — Но! Но! Но!

25 февраля. Мурины именины протекали пышно. К ней с раннего утра приш­ ла прачкина внучка Виктя — белая и круглолицая, вялая. Они вдруг выдумали, что я — Баба Яга, которая хочет их съесть, и похи­тили у меня ножик для разрезания книг. Я бегал отнимать у них ножик. Они визжали и убегали — в восторге веселого ужаса. По­том мы стали прятать этот ножик в столовой — и кричать «холод­но», «жарко», когда они искали его. Это было очень весело — и я был раздосадован, когда во время этой игры пришел Пиотровский.

Потом пришла к Мурочке какая-то робкая трехлетняя девочка, которая все время просидела в кресле — и боялась, когда я подхо­ дил к ней.

Потом пришел ее кумир, Андрюша. Мы играли все втроем в кораблекрушение и в разбойников. (Забыл записать, что еще до прихода Андрюши мы играли в спасение погибающих — я тонул, они вытаскивали меня из воды — и я за это давал им медаль, пол­тинник, прикрепленный к бумажке сургучом.) Потом при[шли] к Муре Агатины дети — две очень милые девочки, потом Татьяна Александровна, потом Редьки, принесли медвежонка, посуду и див­ную куклу — очень художественно исполненную — русская золо­тушная девчонка из мещанской семьи, которых так много, напр., на Лахте. Мещане любят называть таких девчонок Тамарами.

27 февраля. Сейчас вбежала ко мне Мурочка. Она учится пры­гать через скакалку. Я даю ей уроки — теорию и практику этого дела. Вчера она еще не умела закидывать скакалку назад — а сейчас производит все нужные манипуляции, но медленно.

«Мама всегда по утрам печальная, но сегодня я так смешно пры­ гала, что она улыбнулась» — это говорит 6-летняя девочка.

3 марта. Вчера Мура: — Папа, я хочу тебе что-то сказать, но мне стыдно. Это страшный секрет. (Взволнованно бегает по ком­нате.) Я тебе этого ни за что не скажу. Нельзя, нельзя! Или нет, я скажу, — только на ухо. Дай ухо твое. (Покраснела от волнения.) Ты знаменитый писатель.

Я сказал ей, что знаменитый писатель теперь один только М. Горький, и она даже как будто обрадовалась, что я не знамени­ тый писатель.

— Ой, как хилодно (говорит балуясь). Запиши это детское слово.

(Ей Марья Борисовна прочитала мой фельетон о детских словах. [прим. Речь идет о статье «Детский язык» (см. «Красная газета», 1926, 24 февраля, вечерний выпуск)])

— Неужели ты д у м а е ш ь , — сказал я ей — что ты дитя? Тебе уже шесть лет и т. д.

13 марта. Вчера Мура дала мне палочку: «Волшебная! постучи, и к тебе явится фея». И действительно: честно являлась по каждому стуку — и исполняла такие поручения, которых ни за что не испол­ нила бы, если бы не ощущала себя феей: например, прелестно пост­ лала мою постель, вынесла из моей комнаты посуду и т. д.

17 марта. Мура продолжает быть феей. Полное раздвоение личности! В воскресение она расшалилась с Андрюшей Потехиным и стала нападать на меня, хватать с полки мои книги и уносить неведомо куда, я вдруг взял со стола волшебную палочку и торжественно стукнул три раза. Мура мгновенно покинула Андрюшу, перестала бесноваться и покорно встала предо мной — совсем другая, серьез­ная, важная. Я сказал ей:
— Фея! Тут сейчас была одна скверная девочка Мура — ты ее знаешь?
Фея сказала: — Да, немного.
— Она похитила у меня мои книги, пойди возьми их у нее и при­неси на место.
— Сейчас!

И она чинно полетела в детскую, взяла похищенные книги и водворила их на прежнее место.

И снова бросилась к Андрюше — бесноваться.

5 апреля. — «Ты позовешь ее, и она к тебе… не придет!» Тут Мура горь­ко заплакала. Это по поводу феи. Мура таскала изюминки у меня из пирога. Я постучал волшебной палочкой, и явилась фея. «Скажи Муре, чтобы она не таскала у меня изюминок». Но фея не только не послушала меня, а тоже вытащила у меня из пирога изюминку. Я сказал:
— Не нужно мне твоей волшебной палочки.

И бросил палочку на диван. Мура страшно обиделась.

13 апреля. Мура: Я придумала детское слово. Вкуснянка вместо запеканка.

7 мая.Сегодня Мура:
— Папа, кем ты меня сделаешь?
— Не знаю…
— А ты, мама?
— Не знаю.
— Сделай меня художницей.
Это после рассматривания картин Третьяковки.

15 августа. Вчера Мура рисовала утку на воде, приговаривая:
Волны плывут, вот такие волнухи,
Волны плывут, вот такие лягухи,
Плывет, плывет уточка,
Уточка-малюточка.

Лягуха — у нее похвала.

Утро 24 февраля. Мура сегодня рожденница. Я дарю ей лото, Боба матрешек, М. Б. — домино. <…>

Позвонили по телефону. Я взял трубку и сказал:
— Я вас скушаю!

Дети страшно расхохотались. Играли в лото. Младший распла­ кался. «Мне дали дурную кардонку».

Позвонили по телефону. Я взял трубку и сказал: — Я вас скушаю! Дети страшно расхохотались. Играли в лото. Младший расплакался. «Мне дали дурную кардонку».

Были мы с Мурой и Дорой в Летнем саду. Она запомнила ту ска­мейку, возле которой мы видели с ней летом «сокороножку» — 2 го­да назад.

4 марта. Мура не любит уменьшительных: я на кортах, лягуха, подуха, картоха.

5 апреля. Мура поднесла мне ко дню рождения стихи:
Есть у нас милый папа
Папа Кандалапа,
и проч.,

сочиненные ею в постели.

2 мая. Мура делала из бумаги бабочек. Сделала 11 штук. Раскрасила. Боба сказал, что бабочки вредны и что он их не любит. Прошел час. Мура на диване горько плачет. «Отчего ты не идешь делать бабо­чек?» — «Что я буду делать тех, кого никто не любит!» И продол­жает задушевно плакать о бедных отверженных бабочках!

14 июня. Мура больна уже 10 дней. Аппендицит. 8 дней продолжался пер­вый припадок, и вот два дня назад начался новый — почему, не из­вестно. Вчера были доктора: Бичунский и Буш. Приказали ничего не давать есть — и лед. Она лежит худая, как щепочка, красная от жара (38.5) и печальная. Но — голова работает неустанно.

«Я не буду жениться по трем причинам.
1-ая. не хочу менять фамилию.
2-ая: больно рожать ребеночка.
3-я: не хочу уходить из этого дома».
— Жалко с нами расстаться?
— С тобою… и главное, с мамой.

Я прочитал ей вслух Тома Сойера и Геккльбери Финна — она сказала: «Тома Сойера я люблю больше Финна по четырем при­чинам».

То, что она говорит, — результат долгого одинокого думанья. Бо­лезнь переносит героически. Вчера меня страшно испугало одно виденье: я вхожу в столовую, вижу: крадучись, но уверенно и быст­ро идут две черные женщины — прямо к Муре, в спальню. Я остол­бенел. Оказалось, это Т[атьяна] Ал[ександровна] и Евг. Ис. Сердце у меня перестало биться от этого символа. Как нарочно, я затеял веселые стишки для детей — и мне нужно безмятежное состояние духа.

15 июня. С Мурой ужасно. Температура 39… 10-й день не ест. Самочувствие хуже. Измучена до последних пределов. Бредит: «гони докторов». <…> Вчера читал ей Гектора Мало «Без семьи». Она слушала без обычного возбуждения, мертвенно. Докучают ей мухи. Сегодня придут утром в 9 часов два доктора, Конухес и Буш, решать вопрос об операции.

Позвонили из «Красной»: умер Джером. Я продиктовал им за­метку. К четырем часам у Муры 39,2. Я привез ей из Госиздата книжки «Маленькие швейцарцы», «Маленькие Голландцы», «Дет­ство Темы», «Пров-рыболов». Ел в ее комнате котлету. «Ох, как мне нравится запах». У Марии Борисовны разболелась голова. Сяду сейчас вторично править Геккльбери Финна.

Третьего дня она сказала: «Ты, папа, ужасно смешной». Теперь она устала шутить.

16 июня. Вчера вечером Мура говорит мне своим бодрящимся голосом: «Ты сейчас ел огурцы. Я слышала запах из столовой». Потом помолчав: ты все пальцы любишь на руке? — Все. — А я не люблю больших. Какие же большие пальцы? Они меньше всех остальных.

О болезни она не говорит, избегает, и даже М. Б-не сказала: не говори о докторах и о… Лиде. Очень четко рассказала мне перед вечером дальнейшее содержание «Без семьи». «Уже началось грустное. Обезьянка умерла» и т. д. И все время она будто хочет сказать: «Что ты так пе­чально и торжественно глядишь на меня? Я прежняя Мура, совсем обыкновенная, и ничего особенного со мной не случилось».

Но она не прежняя Мура. Вчера мне нужно было два раза под­ нимать ее с постели, я брал ее на руки с ужасом. Она такая легкая и даже не худая, а узенькая. Никогда не видал я таких узких де­тей. <…>

Купил Мурке двух белых мышек и террарий. Она сразу влю­билась в них и, глядя на них неотрывно, прошептала:
«Если б не мышки, я бы уже умерла».

17 июня. Утро. 5 часов. Почему-то у меня нет надежды. Я уже не гоню от себя мыслей об ее смерти. Эти мысли наполняют всего меня день и ночь. Она еще борется, но ее глаза изо дня в день потухают. Сейчас мне страшно войти в спальню. Сердце человеческое не создано для такой жалости, какую испытываю я, когда гляжу на эту бывшую Муру, превращенную в полутрупик.

Был у нее. Ночь плохая. Жар был около 40°. Сейчас 38°. Только и говорит о мышках. Она их отлично различает — хотя они обе одинаковые. Одну зовет Грызун, другую Малыш. Малыш ничего почти не ест, а Грызун «всю запеканку съел».

Буш и Конухес утром. Серьезны. Мура как бы для того, чтобы не говорить о болезни, которая гложет ее, с упоением говорит о мышах: одна взяла галетик в лапки и ела его, другая, кажется, больна: не пьет воды и пр.

18 июня. 3 часа ночи. Пошел к Муре. М. Б. плачет: «Нет нашей Му­ры». Она проснулась: «Что вы так тихо говорите?» М. Б. впервые уверилась, что Мура умрет. «У нее уже носик как у мертвой… Она уже от еды отказывается». Это верно. Я не гляжу в это лицо, чтобы не плакать.

Ужасно почему-то смешит ее слово «Австралия».

27 июня. Мура здорова. Т-ра 36 и 6. Возится с «Дюймовочкой»: вырезала из бумаги девочку с крыльями, посадила ее в ореховую скорлупу и пустила в таз с водой; целыми часами глядит на нее.

Ночь на 11 сентября. Переехали мы в город 9-го. Выдал Муре ме­даль «за спасение погибающих гусениц». Погода ясная; у М. Б. бо­лела голова; мы с Мурой глядели из окна вагона.

11 сентября.Мура взволнованным голосом, тихо и таинственно говорит о собачке [прим. которую мама обещала ей купить]. «Так как она — барышня, у нее скоро будут дети. Ей нужно устроить ящик — чтобы она имела, где родить» . — «Мура, как же она родит, если у нее не будет мужа?» — «Это кошкам и другим животным нужны мужья, чтобы родить, а собаке довольно прой­ и мимо другой собаки — посмотреть на нее — и вот уже у нее дети».

21 сентября. Сейчас Мура спросила у мамы:
— Из чего ребенок в животе? Из пищи?

Ей очень нравится слово daddy — и она решила называть меня этим именем. За всякое «папа» — штраф.

16 октября. Сегодня позвонила из больницы Марья Соломоновна (мать Нюры) и сказала, чтобы Муру привезли к 3 часам в больницу, так как во вторник Буш будет делать ей операцию. Я совершенно спокоен, т. к. я знаю, что эта операция к лучшему, но М. Б. нарочно засела в кресле и стала думать о всяких ужасах.

18 октября. Сейчас вернулся из больницы от Муры. Она бледная (не ела со вчера), но веселая и возбужденная. Бегает… по всему отделению, забегает в чужие палаты, знакома со всеми. Нервничает, но скрывает это. Я почитал ей «Маленького человека» Доде, повторил с нею все английские слова и сказал ей новое (necktie [прим. галстук]) и она сама сообщила мне будущую свою программу. 1-й день (после операции) я буду лежать без чувств. 2-й день вечером мне дадут киселька и супу. 3-й день дадут всякой жидкости — картошечки. А на 4-й день, папа, изволь принести мне шоколаду.

От возбуждения порозовела. Приближается время операции. При каждом звонке вздрагивает, но делает вид, что вся поглощена «Маленьким человеком». Вчера сказала: «Я докажу, какая я буду мужественная». Вошла сестра: «Приготовьте больную». Надели на нее белые чулки, сняли с нее лифчик, рубашку и надели халатик, с тесемочками. «Не надо повязок». Пуговица отлетела: «Ну и Маринка!» (Маринка пришивала). Косынкой обвязали голову.

— «Ну, до свидания на один день!» Пошла весело. Марья Семеновна проводила ее до дверей. Одна больная, глядя на ее веселое отправление, вдруг заплакала. В операционной вела себя молодцом. Буш вырезал у нее длинный отросток с гнойником на конце. — Через минуту после операции он сказал мне:

— Новый припадок был бы обеспечен наверное, и за результаты ручаться было бы нельзя.

30 октября. Купил на последние деньги Коле, и Лиде, и Муре шоколаду. Коля ел его — словно слушал стихи.

13 ноября. Мура целует маму. — Хоть бы раз меня поцеловала! — говорю я.
— Не привыкла я как-то мужчин целовать! — сказала она ис­кренне.

26 ноября. Мура: — Дверь у Бобы заскрипела, как скрипка.

1 апреля. День моего рождения. Утром от Муры стихи: «Муха бедная была, ничего не принесла».

14 апреля. Это страшный год — 30-й. Я хотел с января начать писание дневника, но не хотелось писать о несчастьях, все ждал счастливого дня, — и вот заболела Мура, сначала нога, потом глаз, — и вот моя мука с Колхозией, и вот запрещены мои детские книги, и вот бешеная волокита с Жактом — так и не вы бралось счастливой минуты, а сейчас позвонила Тагер: Маяков ский застрелился. Вот и дождался счастья.

7 мая. Про Муру. Мне даже дико писать эти строки: у Муры уже пропал левый глаз, а правый — едва ли спасется. Ножка ее, ка жется, тоже погибла. Марья Бор. вчера сказала: теперь вся моя мечта: один глаз. Неделю тому назад она расхохоталась бы, если бы ей сказали о столь минимальном желании.

12 мая. Вчера мы с Мурой сидели на воздухе — играли в шишки — и весь этот спорт заключался в том, что она, бедная, скорчившись на носилках, щурясь одним «здоро вым» глазом, кидала шишки в коробочку, которая была от нее в двух шагах; — потом я заставил ее помахать 40 раз еловой веткой, чтобы согреть ее — у нее руки окоченели. Читал я ей Шерлока, — как нарочно, очень глупые приключения, в зверском переводе.

11 мая был у меня Тынянов — соблазнял заграницей, Горьким, новыми лекарствами, внутривенным вливанием. «Поезжайте с Мурой в Берлин! На станции Am Zoo вас, по моей просьбе, встретят Гуль и Совин [нрзб.] — и устроят Муру в санатории — и она поправится быстро, или в Алупку — там д-р Изергин, великолепный старый врач. Санатория его имени. У моей кузины был болен сын — 40,2°, запросили Изергина телеграммой — ответил: привозите — мальчик здоров. Санатория помещается в Алупке-Саре».

Тынянов взбудоражил Саянова, Ольгу Форш, Илью Груздева.

Копылов говорит, что у Муры нога заживает. «Если все пой дет хорошо, мы через две недели снимем гипс — и знатно прогре ем твою ногу на солнышке».

25 мая. Мура вчера была в самом веселом настроении: я читал ей Шиллера «Вильгельм Телль», и ее насмешила ремарка: «барон, умирающий в креслах». Читали мы еще «Конька Горбунка» и начали «Дитя бурь».

6 сентября. Мы в Севастополе. Ехали 3 ночи и 2½ дня. В дороге Муре было очень неудобно. В купе — 5 человек, множество вещей, пыль, грязь, сквозняк. Она простудила спину, t° взлетела у нее до 39, она стала жаловаться на боль в другой ноге, у нее заболело колено больной ноги; мы в линейке повезли ее в гостиницу Курортного распределителя (улица Ленина). Окно, балкон, три кровати, диван — она, бедная, в страшном жару; чуть приехала, оказалось у нее почти 40. Отчего? Отчего? Не знаем. Кинулись в аптеку, заказать иодоформенные свечи — нет нужных для этого специй!!! Мура в полудремоте — лежит у балкона (погода пасмурная) и молчит. Изредка скажет: «Совсем ленинградский шум» (это очень верно, Севастополь шумит трамваями, авто — совсем как Питер). Ты куда, Пип? Бобочка незаменим: привез вещи, сбе гал в аптеку, перенес все чемоданы, побежал на базар. У меня всю дорогу продолжался неликвидированный грипп.

7 сентября. В Алупке. Ехали из Севастополя с невероятными трудностями. Накануне подрядили авто на 9 час. утра. Мура проснулась с ужасной болью. Температура (с утра!) 39°. Боль такая, что она плачет при малейшем сотрясении пола в гостинице. Как же ее везти?! Утром пошел в «Крымшофер». Там того, кто обещал мне машину, не было, но был другой сукин сын, который заявил, что машин нет и не будет, и что никаких обещаний никто никому не давал. Когда я вернулся в № 11, где мы остановились, боль у Муры дошла до предела. Так болела у нее пятка, что она схватилась за меня горячей рукой и требовала, чтобы я ей рассказывал или читал что-нб., чтобы она могла хоть на миг позабыться; я плел ей все, что приходило в голову, — о Житкове, о Юнгмейстере, о моем «телефоне для безошибочного писания диктовки». Она забывалась, иногда улыбалась даже, но стоило мне на минуту задуматься, она кричала: ну! ну! ну! — и ей казалось, что вся боль из-за моей остановки. Когда выяснилось, что автомобиля нет, мы решили вызвать немедленно хирурга (Матцаля?), чтобы снял Муре гипс — и дал бы ей возможность дождаться парохода. Я побежал к нему, написал ему записку, прося явиться, но в ту минуту, как мы расположились ждать хирурга, мне позвонил Аермарх, что он достал машину.

Машина хорошая, шофер (с золотыми зубами, рябоватый) внушает доверие, привязали сзади огромный наш сундук, уложили вещи. Боба вынес Муру на руках — и начался ее страдальческий путь. Мы трое сели рядом, ее голова у меня на руках, у Бобы — туловище, у М. Б. ее больная ножка. При каждой выбоине, при каждом камушке, при каждом повороте Мура кричала, замирая от боли, — и ее боль отзывалась в нас троих таким страданием, что теперь эта изумительно прекрасная дорога кажется мне самым отвратительным местом, в котором я когда-либо был. (И найдутся же идиоты, которые скажут мне: какой ты счастливец, что ты был у Байдарских ворот, — заметил впоследствии Боба.) Муре было так плохо, что она даже не глянула на море, когда оно открылось у Байдарских ворот (и для меня оно тоже сразу поблекло). Я старался указать ей виноградные гроздья на виноградниках — это ее нисколько не развлекло. Как мы считали по столбам, сколько километров осталось до Алупки. Вот 12, вот 11, вот 6, вот 2. Вот и Алупка-Сара — вниз, вниз, вниз — подъезжаем, впечатление изумительной роскоши, пальмы, море, белизна, чистота! Но… принял нас только канцелярист, «Изергин с депутацией», стали мы ждать Изергина, он распорядился (не глядя) Муру в изолятор (там ее сразу же обрили, вымыли в ванне), о как мучилась бедная М. Б. на пороге — мать, стоящая на пороге операционной, где терзают ее дитя, потом Изергин снял с нее шинку — и обнаружил, что у нее свищи с двух сторон. Т. к. нам угрожало остаться без крова, мы с Бобом, не снимая чемоданов — с сундуком — поехали на той же машине в гостиницу «Россия», где и сняли №.

11 сентября. Алупка. Вот и Боба уехал. Последним его изречением было: «Никто еще не доказал, что яйца надо есть непременно с солью». Он вообще полон таких непреложных принципов: «Север лучше юга», «Чай без сахару вкуснее, чем с сахаром», «Пользоваться трамваями нужно лишь в самых исключительных случаях». Муре попрежнему худо. Мы привезли ее 7-го к Изергину, и до сих пор температура у нее не спала. Лежит, бедная, безглазая, с обритой головой на сквозняке в пустой комнате и тоскует смертельной тоской. Вчера ей сделали три укола в рану. Изергин полагает, что ее рану дорогой загрязнили. Вчера она мне сказала, что все вышло так, как она и предсказывала в своем дневнике. Собираясь в Алупку, она шутя перечисляла ожидающие ее ужасы, я в шутку записал их, чтобы потом посмеяться над ними, — и вот теперь она говорит, что все эти ужасы осуществились. Это почти так, ибо мы посещаем ее контрабандой, духовной пищи у нее ни какой, отношение к ней казарменное, вдобавок у нее болит и вторая нога. М. Б. страдает ужасно.

12 сентября. Лежит сиротою, на сквозняке в большой комнате, с зеленым лицом, вся испуганная. Температура почти не снижается. Вчера в 5 час. 38,1. Ей делают по утрам по три укола в рану — что бы выпустить гной, это так больно, что она при одном воспоминании меняется в лице и плачет. Комната ее выходит дверью на террасу, где лежат больные ребятишки, и она их всех ненавидит, так как они грубы, крикливы, бросают в нее картошкой, и ни один ничего не читал, ни один не знает ни «Кюхли», ни Диккенса.

Крым ей не нравится:
— Понастроили гор, а вот такой решетки построить не могут! — сказала она, получив от Лиды открытку с решеткой Летнего сада.

Аппетита нет. Ест насильно.

Воспитательниц в санатории 18. Все они живут впроголодь — получают так называемый «голодный паек». И естественно, они отсюда бегут. Вообще рабочих рук вдвое меньше, чем надо. Бедная Мура попала в самый развал санатории.

13 сентября. Мурочка плачет от боли в обеих ногах. Мне больно видеть ее в таком ужасно угнетенном состоянии. Я пробую ее развлечь, но меня гонят — и мы с М. Б. едем в Алупку, тоскуя.

14 сентября. Вчера Муре было лучше: утром 36,9, вечером 37,3. Она повеселела чуть-чуть. Но Леонид Николаевич (доктор ее корпуса) предполагает, что она больна нефритом: у нее и спина болит, и моча подозрительная. Кроме того, на голове у нее делается какой-то нарост, а вторая нога продолжает болеть.

19 сентября. Вчера Мурочка показалась мне бледнее обычного. Заметно, что левый глаз меньше правого (значит, асимметрия головы обеспечена); лечащий врач Леонид Николаевич Добролюбов сказал мне мимоходом (как о постороннем предмете, не могущем меня волновать), что у Муры, кажется, туберкулез почек, что он послал в лабораторию ее мочу — поискать там коховских палочек — и что, если будет нужно, они вырежут ей пораженную почку (и вообще «причинят ей целый ряд неприятностей») — и все это опять придавило меня.

21 сентября. Вчера я видел странное заседание, которое было лежанием. Даже председатель лежал с колокольчиком, причем он был крепко привязан к кровати, а к подбородку был прикреплен доволь но тяжелый мешочек.

Когда я вошел, заседание было в разгаре: итак, мы объявили соревнование со старшими на лучшую молчанку, на лучшую еду, на лучшее лежание. Такие-то и такие объявили себя ударниками и подписали бумагу: «Мы обязуемся спать за молчанкой, не жвачничать, не кричать, не портить вещи и книги, говорить правду, хорошо лежать».

Лежат под тентом на деревянных кроватках около полусотни детей — у них перед глазами теплое, доброе море, а за спиною Ай Петри. Они горбаты, безноги, они по четыре года лежат привязанные к перилам кровати, у многих ноги в гипсе, у многих весь корпус, лежат — и не плачут, не скулят от тоски, а смеются во весь рот, читают, играют в мяч — и вот митингуют.

Ляля, соседка Муры, самая печальная девочка во всем павильоне. Она, говорят, обреченная и, кажется, знает это. Глаза у нее большие, с узким разрезом, прекрасные. Мура любит ее горячо — потому что может ее жалеть. Вчера мы предложили перевести Муру в другой павильон, она не захотела, так уже привязалась к Марине и Ляле.

24 сентября. Я расспрашивал Изергина о его прошлом. Он охотно изложил свою историю. Приехал он в санаторий 1 марта 1906 года. Были только два корпуса — теперешний корпус Крупской, да Семашко № 1 — и часть Изергинского. Все постройки были созданы на деньги богатых благотворителей-москвичей. Всех детей было 50. Проф. Бобров к тому времени умер (1904). Учреждение было благотворительное.

При Изергине были построены Семашко № 2, расширен Изергинский корпус, оборудована новая кухня, морская веранда (в 1913 году). В 1927 году, тотчас же после землетрясения, начат постройкой корпус «Х-летие Октября» — антисейсмический. Из фанеры, без печей. Максимум наполнения теперь 340 детей. В прошлом году 280. До революции было 160 человек. В первое время после революции 46. Санатория не закрывалась ни на один час. Изергина переводили в Евпаторию, в Славянск — он оставался верен своей Алупке. В голодные годы не голодали — он обеспечил санаторию мылом, сахаром, маслом, какао, сгущенным американским мясным бульоном. 2 года было очень тяжело. Потом пришел на выручку Курупр [прим. Курортное управление]. Солдаты с фронта присылали ему деньги: «Мы узнали, что вам худо живется, посылаем вам 100 рублей». Еще до войны он отдал на свою санаторию 120 тысяч золотом собственных денег. Пока ходили царские деньги, отдавал свои. Севастопольский Совдеп прислал в санаторию своего представителя и 1000 р. керенок. Ни дети, ни сотрудники не голодали. Конечно все это можно было пережить только благодаря кадрам преданных делу сотрудников. Конечно, когда времена изменились, эти самые сотрудники объявили, что Изергин вор, протекционист, контрабандист и проч. Одна жена офицера, которую Изергин легализировал, устроив в своей санатории в качестве няни, провел через союз — и тем спас от голодной смерти,— объявила на чистке, что он враг советской власти и пр.

27 сентября. Во время землетрясения санаторий почти не пострадал, обвалилась штукатурка в палате, где было 20 с лишком детей. И только благодаря тому, что кровати были далеко от стены, штукатурка упала мимо кроватей. Педагогический персонал вел себя с большой находчивостью. Боткина-Зеленская, напр., когда ходячие дети в павильоне Крупской («Крупчата») в панике завизжали от ужаса, увидев шатающиеся трубы на крыше, сказала: «Смотрите, как интересно! Трубы хотят спрыгнуть с крыш…» (Эту Зеленскую потом вычистили, забыв, что она племянница Сергея Боткина и Василия Боткина). Бобров хотел устроить «ванну среди моря», то есть у берега сделать два углубления, но буря эту ванну засыпала; Изергин сделал водокачку и морской бассейн в 4½ тысяч ведер. Ставка Изергина на чистый воздух. «Мы пропагандируем новый тип построек и лечение на свежем воздухе всех типов туберкулеза — и в этом отношении имеем последователей… и Евпатория, и Геленджик, и даже Н. Новгород воспользовались нашим примером. Ни сквозняков, ни простуд мы не знаем. Персонал зябнет, дети — никогда. Ни рентгеновских пластинок нет теперь, ни иностранной литературы. До 1915 года получали. Прежде я хотел устроить на близлежащих камнях поплавок и лифт, но война помешала. Я не пришел в санаторий с готовыми идеями. — Напротив я был невежественным человеком из Московского губернского земства. Резал направо и налево, ортопедией не занимался. Перед приездом сюда побыл у Турнера — и только. До всего доходил своим умом и потом узнавал, что все это современно. Проф. Бобров надеялся на операции; но надежды его не оправдались. Потом он убедился, что консервативный способ самый лучший».

10 октября. Чтобы повидаться с Мурой, я прошел 17 верст.

Туда 8½ и обратно. Мура занимается арифметикой. Сколько нужно прибавить к 64, чтобы стало 100. Это задача для всех детей.

Просит принести Жюль Верна. Узнала, что у когото из детей есть улитка. — Достань мне улитку, я посажу ее на диванчик!

Я достал ей 8 улиток — и раздал около десятка другим детям. Потом нарвал для улиток дубовых листьев — и каждому дал по листу. Мура со смехом рассказывает, что Марина спросила ее:
— Твой папа написал «Конька Горбунка»?
— Нет, не мой папа. Ершов!
— А Пушкина твой папа написал?

1 ноября. Я был у нее после большого перерыва. Уже издали я услышал слова Анны Евграфовны:

Но ощетинился народ
Штыками острыми винтовок!

Это детей подготовляют к Октябрьским торжествам. Очень понравилось детям, что мы должны догнать и перегнать буржуазные страны.
— И догнали уже? — спросил Никитин.
— Нет еще! не догнали! — признала Анна Евграфовна. — Жалко.

Приготовлениями к Октябрьским торжествам Мура увлечена очень:

По их почину целый мир
Охвачен пламенем пожара, —

твердит со всей санаторией, но спрашивает меня: «Что такое почин?» Ее остригли.

2 ноября. Был вчера у Муры. Погода теплая. Она — как и все дети — не была покрыта простыней. Свободно маневрирует больной ногой; процесс в ноге несомненно затих. Я принес ей опять альбом марок. Она наклеила все польские марки, а дубликаты раздарила детям. Писала сочинение «о рабочих и крестьянах» и о «положении рабочих при царе».

Готовятся к Октябрьским торжествам. Украинец Ваня Коваленко готовит транспарант — вырезывает из бумаги буквы:

Всегда вперед,
Плечо к плечу,
Идем на смену Ильичу.

Он «из деревни Михайловки Каменского района». Пишет он так: «Рабочие при царе работали целимы днямы и ночамы, а жили в тьомных подвалах; им не хватало на прожитья, а семы було много… Так казнили рабочих за ихну работу».

Развитие детей: жираф — это журавль? Жираф и кенгуру одно и то же? Зарубежный — кого зарубили?

Я принес Муре улитку. Когда она вполне насладилась ею, я от нес ее в садик. — Что ты делаешь! ведь улитки истребляют цветы и растения. Скажут, что твоя улитка съела все цветы.

Работы много, много сил
Они истратили недаром.
По их почину целый мир
Охвачен заревом пожаров.

7 ноября. Пишу об Изергинском санатории. Тон фальшивый, приподнятый. Собираюсь в Питер.

20 апреля. Вчера у Муры. У нее ужас: заболела и вторая нога: колено. Температура поднялась. Она теряет в весе. Ветер на площадке бешеный. Все улетает в пространство. Дети вечно кричат: «ловите, ловите! у меня улетело!» У них улетают даже книги. По площадке так и бегут почтовые марки, бумажки, открытки, тетрадки, картинки и треплются простыни, халаты санитарок и сестер. На этом ветру лицо Муры сильно обветрилось, ручки покраснели и потрескались. Она читала мне Лермонтова наизусть — но в «Споре» одну строчку прочла:

От Урала до Донбасса. [прим. У Лермонтова «От Урала до Дуная»]

Июнь. Мура Коле: Я не помню в «Алисе» ничего, кроме:
— А! — сказал червяк.

Я читал ей «Тружеников моря» — и через 5 дней, перечитывая ту же страницу, пропустил одну третьестепенную фразу.
Она заметила:
— А где же: «он искоса поглядел на него»?

2 сентября. В прошлом месяце «поставщица живого товара» Violetta принесла Муре ежа и кролика — оба свалились с балкона. Третьего дня она принесла Муре — голубя. Голубь улетел. Вчера вечером она принесла его вновь — и пробормотала: ему нужно зеркало — и скрылась. Голубь очень хочет арбузных косточек — и воркует вовсю, вслушиваясь в птичьи голоса. Мура вчера вдруг затвердила Козьму Пруткова:

Если мать иль дочь какая
У начальника умрет…

Старается быть веселой — но надежды на выздоровление уже нет никакой. Туберкулез легких растет. Личико стало крошечное, его цвет ужасен — серая земля. И при этом великолепная память, тонкое понимание поэзии.

3 сентября. Читает Макса Нордау «Сказки». Я рассказывал ей вчера вечером анекдоты из жизни писателей — сегодня вспоминает их со смехом. Вообще смеется много и тщательно.

Каждый день температура поднимается на одну десятую. Был Изергин. Ничего утешительного. Голубь кокетничает перед зеркалом.

7 сентября. Ужас охватывает меня порывами. Это не сплошная полоса, а припадки. Еще третьего дня я мог говорить на посторонние темы — вспоминать — и вдруг рука за сердце. Может быть, потому, что я пропитал ее всю литературой, поэзией, Жуковским, Пушкиным, Алексеем Толстым — она мне такая родная — всепонимающий друг мой. Может быть, потому, что у нее столько юмора, смеха — она ведь и вчера смеялась — над стихами о генерале и армянине Жуковского… Ну вот были родители, детей которых суды приговаривали к смертной казни.Но они узнавали об этом за несколько дней, потрясение было сильное, но мгновенное, — краткое. А нам выпало присутствовать при ее четвертовании: выкололи глаз, отрезали ногу, другую — дали передышку, и снова за нож: почки, легкие, желудок. Вот уже год, как она здесь… Сегодня ночью я услышал ее стон, кинулся к ней:
Она: Ничего, ничего, иди спи.

И все это на фоне благодатной, нежной, целебной природы — под чудесными южными звездами, когда так противуестественными кажутся муки.

Был вчера Леонид Николаевич — сказал, что в легких процесс прогрессирует, и сообщил, что считает ее безнадежной.

Вчера брала впервые своего голубя в руки и это доставляло ей радость.

Так и искала вчера, над чем бы посмеяться, куда бы деться от своей предсмертной тоски.

Замечательно, что в тот день, когда обозначился перелом к смерти, большое зеркало, стоявшее у меня в комнате, вдруг сорва лось с места — и вдребезги. Сегодня, может быть, приедет Боба.

У Муры теперь потребность вспоминать осколки своей жизни: самое счастливое ее воспоминание,как она воровала с Андреем малину у дачной хозяйки: она кажется себе в этом эпизоде и озорной, и бесстрашной, и по ту сторону добра и зла.

8 сентября.. Читает мою «Солнечную» и улыбается.

— Я когда была маленькая, думала, что запретили «Крокодила» так: он идет будто бы во все места по проволоке — и вдруг стоп, дальше нельзя. А когда разрешили, он идет по проволоке дальше.

Читает мою книжку «Искусство перевода». Ей нравится.

9 сентября. Пишем вместе главу «Солнечной». Еще месяц назад — я занимался с ней английским, арифметикой, синтаксисом — думал, что это ей пригодится потом, а теперь каждый мой разговор — для могилы.

13 сентября. Как и полагается — к довершению всего — от Бобы письмо, что и ему плохо. У Муры 38.8 — чудовищно. Заболело у нее и другое колено — не заболело, а «загорелось» — жжет — воспаление.

20 сентября. «Холодный дом» стал для нее наркозом. От всех болей и ужасов уходит в эту книгу. — Читай, читай!

И слушает ее до изнеможения — 60–100 страниц в день. И голова у нее так ясна, что не только улавливает все компликации сюжета, но предвидит будущие эпизоды.
— Приехал корабль из Индии. Значит, Вудкорт встретится с Эсфирью.
— Сейчас Джерндайс влюбится в Эсфирь и сделает ей предложение!

Кормить ее уже невозможно. Тошнота. Винограду съела одно зернышко. Читая ей о смерти Джо, я ревел и всхлипывал.

23 сентября. Слушает «Холодный дом» с удесятеренным вниманием — как будто видит в нем все спасение. «Читай, читай!» Я читаю.

— Помню я Лиду, вот росла я с Лидой, я у ней выманивала, ей кто-нибудь подарит слоника, все ее поклонисты, а я выманю, фонарь батарейный выманила. Свинку деревянную. Еще все время клянчила белочку рыжую, она не отдала. Деревянная белочка.

— Лида хорошая. Начнет стихотворения говорить хорошие. «Не Елена, другая…» [прим. «Не Елена, другая…» — строка из стихотворения О. Мандельштама, на чинающегося словами: «Золотистого меда струя из бутылки текла…»] Хорошо говорит. Еще вот так: к ней войдешь вечером, у нее много разных, войдешь, они смеются, Рейсер на руки берет.

— Изя придет, переодевшись армянином, как в «Альсине и Алине» — Жуковского.

— Рейсер подарил Лиде мраморного слоника, Лида мне его не отдавала, но Цезарь сказал: бери! бери! бери. Схватил со стола и дал: я, говорит, этого слоника не люблю. Коля вышел замуж за Марину — и очень просто, а Лида… С Лидой интересно быть.

30 сентября. От Коли пришел Сетон Томпсон. Мура:
— Ну, это я сама буду читать. Это про зверей.

16 октября. Так как ей трудно слушать чтение, я пробовал занять ее открытками, рассказывал ей о Третьяковской галерее, о Федотове, Перове, Репине, но и это утомляет ее. Боится врачей.

5 ноября. Ноги стынут. М. Б. прикладывает ей к пятке грелку. Вчера мы получили письмо от Коли: у Лиды — скарлатина. Ни когда не забуду, как М. Б. была потрясена этим письмом. Стала по середине кухни — седая, раздавленная — сгорбилась и протянула руки — как будто за милостыней — и стала спрашивать, как будто умоляя, — «Но что же будет с ребеночком? Но что же будет с ребе ночком?» Действительно, более отчаянного положения, чем наше, даже в книгах никогда не бывает.

Здесь мы прикованы к постели умирающей Муры и присуждены глядеть на ее предсмертные боли — и знать, что другая наша дочь находится в смертельной опасности — и мы за тысячи верст, и ничем не можем помочь ни той, ни другой. Я послал из Ялты вчера телеграмму Бобе, но, очевидно, положение такое трагическое, что он боится телеграфировать нам правду.

И как назло, дней пять тому назад я, идучи в Воронцовский дворец, упал на каменные ступени на всем бегу и — прямо хребтом. Произошел разрыв внутренних тканей, но т. к. мы поглоще ны болезнью Муры, я не обратил на свой ушиб никакого внима ния. Теперь опухоль, боль, частичная атрофия левой ноги. Звонок. Не телеграмма ли? Спаси, пощади!

Ночь на 11 ноября. 2½ часа тому назад, ровно в 11 часов умерла Мурочка. Вчера ночью я дежурил у ее постели, и она сказала: — Лег бы… ведь ты устал… ездил в Ялту…

Сегодня она улыбнулась — странно было видеть ее улыбку на таком измученном лице; сегодня я отдал детям ее голубей, и дети принесли ей лягушку — она смотрела на нее любовно, лягушка бы ла одноглазая — и Мура прыгала на постели, радовалась, а потом оравнодушела.

Так и не докончила Мура рассказывать мне свой сон. Лежит ровненькая, серьезная и очень чужая. Но руки изящные, благородные, одухотворенные. Никогда ни у кого я не видел таких.

Федор Ильич Будников, столяр из Цустраха, сделал из кипа рисного сундука Ольги Николаевны Овсянниковой (того, на ко тором Мура однажды лежала) гроб. И сейчас я, услав М. Б. на кладбище сговориться с могильщиками, вместе с Александрой Николаевной положил Мурочку в этот гробик. Своими руками. Легонькая.

13 ноября. Я наведывался к могиле. Глубокая, в каменистой почве. Место сестрорецкое — какое она любила бы, — и вот некому забить ее гробик. И я беру молоток и вбиваю гвоздь над ее головой. Вбиваю криво и вожусь бестолково. Л. Н. вбил второй гвоздь. Мы берем этот ящик и деловито несем его с лестницы, с одной, с другой, мимо тех колоколов, под которыми Мура лежала (и так радовалась хавронье) — по кипарисной аллее — к яме. М. Б. шла за гробом даже не впереди всех и говорила о постороннем, шокируя старух. Она из гордости решила не тешить зевак своими воплями. Придя, мы сейчас же опустили гробик в могилу, и застучала земля. Тут М. Б. крикнула — раз и замолкла. Погребение кончилось. Все разошлись молчаливо, засыпав могилу цветами. Мы постояли и понемногу поняли, что делать нам здесь нечего, что никакое, даже — самое крошечное — общение с Мурой уже невозможно — и пошли к Гаспре по чудесной дороге — очутились где-то у водопада, присели, стали читать, разговаривать, ощутив всем своим существом, что похороны были не самое страшное: гораздо мучительнее было двухлетнее ее умирание. Видеть, как капля за каплей уходит вся кровь из талантливой, жизне радостной, любящей.

22 ноября. Вчера приехали в Москву — жестким вагоном, нищие, осиротелые, смертельно истерзанные. Ночь не спал — но наркотиков не принимал, потому что от понтапона и веронала, принимаемых в поезде, стали дрожать руки и заболела голова. Москва накинулась на нас, как дикий зверь, — беспощадно.

<…>

М. Б. решает идти пешком, предоставляя мне, нагруженному, сесть в трамвай. «Я приду к Шатуновским», — говорит она.

Я приезжаю к Дому правительства, ее нет. Ждать холодно, пальто у меня летнее, перчаток нет, я сажусь на чемодан, прямо на панели, на мосту — и вглядываюсь, вглядываюсь в прохожих. Ее нет. Тоска. Вот я — старик, так тяжко проработавший всю жизнь, сижу, без теплой одежды, на мосту, и все плюют и плюют мне в лицо, а вдали высится домина — неприступно-враждебный, и Мурочки нет — я испытал свирепое чувство тоски.

24 февраля. Москва. Мороз. Ясное небо. Звезды. Сегодня день Муриного рождения. Ей было бы 12 лет. Как хорошо я помню зеленовато-нежное, стеклянное петербургское небо того дня, когда она родилась. Небо 1920 года. Родилась для таких страданий. Я рад, что не вижу сегодня этого февральского предвесеннего неба, которое так связано для меня с этими днями ее появления на свет.